Анатолий Онегов
 писатель-натуралист, фотограф, путешественник, пчеловод-рационализатор
ЗАГОВОРИ, ОЗЕРО, ТРЕВОЖНЫМ ГОЛОСОМ КОЛОКОЛОВ 
(журнал "Наука и жизнь, 1967 г.)

Я люблю этот городок. Люблю его ранние осенние холода, когда на деревянные тротуары тихо ложится желтый лист. Утром доски тротуаров белые от крепкого инея, и осенние листья горят на них ярче и наряд­ней. На такие листья, наверное, нельзя частупать...

 Когда приходит настоящая зима, городок становится совсем тихим и белым, и в эту зимнюю тишину высоко и задумчиво поднимаются голубые дымки утренних печей. Дымков много, они долго висят над сугробами крыш, становятся шире, и если очень захотеть, то может показаться, что сейчас в утреннем тумане поднялось над городком много-много прозрачных куполов и колоколен. Эти воздушные колокольни и купола бывает трудно отличить от тех настоящих, которые стоят здесь давно-давно.

Раньше я редко встречал в Каргополе приезжих людей, которых интересовала история... Нет, они были — скромные и влюбленные в Россию люди,— они приходили, приезжали и тихо делали свое не очень громкое дело. Приезжие смотрели, писали кистью, карандашом или ручкой, увозили отсюда необыкновенное ощущение встречи с северной лесной простотой и торжественностью и оставляли после себя добрую память. Память хранилась рассказами местных жителей или неплохой песней, которая была подарена в те времена какой-то каргополочке...

 В России принимают просто, ценят добро и щедро одарят тебя за порядочность. Вот так из Каргопольщины и стали появляться в столице подаренные кокошники и рукописные евангелия, литые иконки-складни, что брали когда-то с собой в дорогу возницы дальнего зимнего извоза, и, наконец, большие тяжелые иконы, писанные на березовой доске, стянутой для крепости шпонками...

 Все это находилось в руках искусствоведов, этнографов, которые по простоте душевной называли медную посуду, иконное литье и старинную роспись бесценной памятью прошлого... «Бесценная память» произносилась вслух. К «памяти» не все относились слишком внимательно, но слово «бесценный» пропускал не каждый. Ценности оставались, копились, и вот рядом с ценностями захрустели первые бумажки с денежными знаками... Сувениры, мода, современный интерьер и вписанная в него икона какого-то несегодняшнего века, потом рубли, доллары... и «сувенирная горячка» охватила Север России... Тогда и появились в Каргополе под видом туристов новые люди—люди с черной душой. Нажива, а не любовь к родине и желание глубже познать ее привела их сюда. (Пусть простят меня настоящие туристы, но после встреч с теми людьми я начал понимать, почему слово «турист» звучит сейчас в Каргопольщине не так уж романтично.) Для них старинная ендова — замечательное творение народных мастеров — всего лишь вещь, за которую можно взять большие деньги. Ендову давно не обносят вокруг стола, не везде варят сейчас и пиво, и эту «неплохую работу по меди» не так уж трудно заполучить, если усвоить правила ведения переговоров с местными жителями.

Язык спекулянта  развязывается стариной после первого стакана вина... Мне же надо знать: кто он? Зачем сюда? Надо знать из-за сложного и больного чувства—чувства ревности, которое вдруг оживает, когда рядом с любимым и светлым видишь грязь и похоть и когда дорогое тебе вдруг безза­щитно. Кто он? Откуда? Я говорю с ним осторожно, но убедительно, он принимает меня за такого же и раскрывается... Он говорит: «С «туземцами» просто. Тихонько так пришел, постучался, огляделся и — «Здравствуй, бабушка! Здравствуй, дедушка!».

«Здравствуй, бабушка! Здравствуй, дедушка!» ...Хочется подняться и стукнуть кулаком хотя бы по столу. «Здравствуй, бабушка!  Здравствуй, дедушка!»...

Нет, ты не удосужился до конца понять, что по лесным деревням нет бабушек и дедушек. Есть мать, отец, батя, матушка, дедка, божатка... Ты не знаешь даже этого, ты чужой здесь, а пришел взять то, что для тебя только товар. «Здравствуй» — это ты там, когда увидишь в избе что-нибудь ценное, а здесь, над стаканом вина, бабушки и дедушки для тебя просто «туземцы»... Сначала здравствуйте, потом спасибо, и рюкзак прибавится в весе еще на один предмет старины...

Для меня это награбленное, а у тебя готов ответ: подарок от Зайцева Федора Тимофеевича... Федор Тимофеевич — это тот самый старик, к которому ты постучался под вечер и попросил пустить переночевать... Тогда ты еще носил с собой хлеб и сахар, но хозяин не дал тебе развязать рюкзак... Он поил тебя чаем, молоком, угощал рыбниками и калитками, старуха подносила — и все это только потому, что ты пришел с дороги, а такого человека положено принять и оставить передохнуть. За ужин ты предложил хозяину деньги и приятно удивился, что есть в России такие люди, которые не берут денег за гостеприимство. Но удивлялся ты только один раз и тут же сделал вывод, что не стоит обременять себя лишним грузом. Зачем таскать котелки, ложки, продукты, когда есть славянский закон — встретить и накормить с дороги. Да, ты умеешь учитывать и хлебосольство и сердце, а Федор Тимофеевич этому не обучен. Не знал он и другое, что икона, переданная тебе, очень скоро была заколочена в ящик и вместе с другими подарками простодушных людей была отправлена из ближайшего почтового отделения туда, где «знающие люди» назначили ей цену черного рынка... Награбленное принято отправлять. Во-первых, его набирается не так уж мало, а во-вторых... Все-таки могут отнять, не вняв объяснению относительно подарка.

— Не возьму я — возьмут другие. А не возьмут — погибнет....

Люди, откровенные, сложные, трудные и простые, ведь это о вас! Вам, оказывается, уже ничего не надо, вы все бросили, вы забыли память отцов, песни детства и слова матери, которыми она напутствовала вас на новую жизнь. Вы уже прожили эту жизнь, прожили вроде бы и неплохо, и теперь благословение матери не нужно вам...

А голос «философа» скрипит дальше: «Необратимый процесс... цивилизация... переоценка ценностей... поймите же, старику непонятна ценность иконного письма XVII века... иконе он предпочтет дешевенькие шедевры базарной живописи. Они ярче — от них веселее в избе, ими можно украсить стены...» И «философ» никогда не расскажет тому деду, который отдает со стены икону, что икона — это не просто святой, не просто лик, принимавший когда-то просьбы и благодарности, а работа древнего мастера, который на прямоугольничек дерева талантливо перенес свое представление о мире.
Несомненно, грабеж и торги стариной можно остановить государственным законом, берущим под свою защиту все то, что называется народным искусством. Но бороться с такой философией нужно и другими способами. О ценности древнего искусства надо говорить в полный голос всюду — в школах и на предприятиях, в газетах и журналах. Не лишними были бы и специальные курсы краеведения и истории русской культуры, введенные в программу всех школ страны.

После подобных встреч и разговоров остается пустота. От пустоты хочется уйти. Но уходить нельзя, как нельзя уйти от обиды, нанесенной близкому человеку. Обида рождает тревожное и беспокойное чувство... А может быть, «философ» действительно прав? А может, каргополы ничего и не поймут?

И вот — встречи, долгие, теплые разговоры в магазинах, на почте, в избах за чаем и «у праздника»... Опущенные, смущенные глаза пожилых людей. Люди молчат, поняв свою оплошность, вспомнив что-то утерянное, отданное безвозвратно в чужие руки... Откровенные, простодушные, они еще только вчера верили, что собранные «туристами» иконы и прялки будут переданы в музей... Я слушаю немудрые, порой наивные рассказы местных жителей об этих встречах с торговцами стариной, и передо мной открывается еще одна практическая сторона «философии» спекулянта, который, попав на богатую россыпь, не так уж редко вводит в переговоры самый нечистоплотный прием: стаканы и лжебратание в нетрезвом дыму... Есть в лесу такое слово — «забратиться». «Забратиться» — стать братом, родным человеком в новой для тебя семье. Ты не связан с новыми родственниками общей кровью, просто ты выкладываешь начистоту самого себя, и крепкое мужское объятие завершает старинный обряд. Возникает новое качество, в котором ты должен отдать новому брату все теплое и откровенное и всегда знать, что и он не обойдет тебя с радостью и горем. В братстве нередко обмениваются подарками и вином... Эти дельцы неплохо усвоили такой обычай: стакан, громкие слова, подарок хозяина дома и скорей дальше, чтобы твой новый «родствен ник» вдруг не придумал попросить тебя о каком-то одолжении.

Нет, утварь, одежда, прялки не попадут в музей, Ульяна Петровна...

Тетка Ульяна тоже молчит, и в этом виноватом молчании совершается чудо. Назавтра я снова захожу домой к Ульяне Петровне и вижу у окна прялку... Вчера прялки не было здесь, она лежала где-то за печкой или в кладовке, а сейчас прялка стоит у окна, стоит к месту, хотя еще и не стригли овец и рано садиться у вечернего осеннего окна с веретеном. Тетка Ульяна нарочно не замечает мое удивление, молча приносит самовар, подливает в стакан заварку и, будто так пришлось к слову, издали начинает рассказ о том, как приходили ее сватать, как жених унес к себе ее платок, как ждали осени, чтобы отгулять свадьбу, и как она, видная тогда девка Ульяна, ждала своего часа, ждала у окна за прялкой, чтобы все видели, чтобы знали ее всегда работящей и ждущей... Тетка Ульяна плачет, плачет теми сухими, глубокими слезами, которыми умеют плакать на Руси женщины, рано познавшие горе, трудности и потери близких. Плачет и осторожно, будто скрывая свои чувства, украдкой проводит рукой по резной доске старинной прялки.

От Ульяны Петровны я ухожу дальше, ухожу более спокойным, зная, что «туристам» уже нечего делать в той деревушке, где тетка Ульяна поставила у окна старую прялку, подаренную когда-то матерью.

Надо, чтобы весь Каргополь проникся тем чувством, которое заставило тетку Ульяну вспомнить о старинной прялке, научился интересоваться, зачем пожаловали в его дом иные из прохожих людей. А может быть, простодушному    и    честному    Каргополю трудно поверить, что существует подлость.

До него, наверное, еще не дошло, что среди путешественников есть и лжетуристы, охотники за наживой, порочащие великое дело туризма.

А если не будет икон, прялок, если тогда будут оценивать, вывозить, продавать камень твоих соборов, что ты сделаешь тогда, Каргополь, город тех людей, которые умели здорово постоять за себя, умели помнить обиды врагов и не прощать измены? Хочется крикнуть: «Проснись, камень, заговори, запой, озеро, тревожным голосом колоколов, напомни сегодняшним жителям об их исто­рии!»

Каргополь - Ошевенск - Майлахта. Москва, 1967 г.


Примечания:
1. Статья опубликована в журнале "Наука и жизнь", 1967 г. (номер не известен).
2. Онегов Анатолий Сергеевич (г.р. 1934) - писатель, автор многих книг и рассказов о природе, жителях, обычаях на Русском Севере.

Примечания:
1. Статья опубликована в журнале "Наука и жизнь", 1967 г. (номер неизвестен).